- Майло-Майло-Майло, - подкидывает слова на выдохе, словно развешивает в воздухе хрупкие цветастые пузырьки. - Улыбнись, - просит почти плаксиво, пальчиками тянет уголки губ вверх, а глаза - серьезные. - Почему ты не улыбаешься?

Ей холодно и мутно, плечи по-птичьи прыгают вверх-вниз под тонкой футболкой с Зигги Стардастом, темные волосы по спине, в волосах - забытая с недавнего представления желтая лента; ее вытаскивают из теплой постели, не говорят ни слова, но она все равно слушается и старается, верит, потому что вера ее очень похожа на ту, которую хранят под ребрами особо рьяные сектанты, по просьбе духовного лидера выстаивающиеся в длинные-длинные очереди за порцией flavor aid с цианидом, а потом укладываются стройными рядками на протоптанных дорожках Джонстауна - таких отправляют на передовую с именем своего бога на губах, такие сжигают целые деревни за, во имя и именем Его, идут слепо, как новорожденные котята, не зная, что будет в конце - ласковая рука или ведро, полное воды, они держатся за свою веру намертво, отодвигая вглубь инстинкт самосохранения, логику и здравый смысл, потому что больно бьются зашоренные глазницы - всегда острыми краями внутрь. Терезу хранит незнание - знает только, что другие могут предать, а стая - нет, и еще хранит любовь.

В какой-то момент кажется очень важным засыпать с ним в общей постели, на одном матрасе, на одной подушке, в переплетении горелого запаха и дыхания, клубочком прижавшись к животу, даже если вокруг многорукое туловище стаи, всегда - чуть больше вдвоем, организм внутри организма, с общей ниточкой стона и беспокойного сна; чуть больше Алисы, чем Терезы, потому что это правильно и единственно верно - оставаться частью представления и никогда не взрослеть, плотно срастаясь нутром с маской - без крови не разделишь, да и зачем? Вот и сейчас - мягкая ото сна, податливая, словно воск, Тереза Ли Рихтер идет за Шляпником, потому что куда ей еще идти, если не за своим богом - Майло помогает натянуть футболку, протягивает джинсы, родным влюбленным жестом убирает волосы с лица, они выпутываются из спящего стайного клубка под аккомпанемент серых сумерек, самого глубокого сна - лишь Соня интуитивно тянется к опустевшему месту на брошенном в углу снятой комнаты матрасе и беспокойно ворочается - Тереза мягко закрывает дверь, несколько лестничных пролетов мотеля на отшибе очередного безымянного города вниз и вот они уже стоят возле потрепанного дорогой пикапа, который был с ними - с Алисой, Шляпником и Чеширом, когда-то первыми отправившимися в это бесконечное путешествие первыми - с самого начала. Алиса мутным глазом следит за деловитыми движениями Шляпника, его напряженной спиной и сухой дробью шагов от ступенек к багажнику - темная пузатая сумка падает на дно, что-то перекатывает внутри нее, и Алиса морщит лоб, перебирая память, что-то очень знакомое, ну же - сдавшись, забирается на капот, стряхивая последние остатки сна.

- Ну же, говори! - цепляет Майло за край рубашки, тянет, обхватывает ногами, оказывается очень близко - так близко, что слышит запах бурбона и травки, а еще видит, как сквозь грустного серьезного Шляпника проступает знакомое расслабленное озорство, хамоватая радость (ей бы придать больше значения этому навешиванию эмоций, постановке картонной ширмы, словно внутри настоящее страшное, Алиса, проснись!), и Тереза расслабляется тоже - ей так хочется просунуть язык ему в рот и достать каждую мысль, узнать все до последней крохи, чтобы стать еще ближе, забрать все волнения и ночные кошмары, уберечь его от самого себя и этого мира, никогда к ним не бывшего милосердным. Но пока ей остается лишь заглядывать ему в глаза и протягивать себя на открытой ладони, обнаженной в своей вере и совершенно безоружной.

- Там будет весело? - спрашивает она, а сама думает это были бутылки с горючей смесью, в той сумке, точно.

От улыбки Шляпника вдруг становится страшно.