Эсфирь слаба и мало разбирается в происходящем. Раны зализаны заботливыми руками ангелов в белых халатах, сердце – тщательно укрытое теплым шерстяным одеялом родительской опеки и доверием к миру – обросло стальными пластинами, где-то внутри периодически болезненно давал знать о себе маленький кусочек льда. Всё еще холодно. Сердце помнит, как едва не перестало биться там, на крайнем севере штата Аляски и боится. Боится снова столкнутся лицом к лицу со смертью. Если бы не Доминик, его опыт и своеобразная поддержка, должно быть, Махелет уже вряд ли вдыхала бы сырой воздух и слушала барабанную дробь дождя по крыше. «Интересно, как у него дела?»

Тело еще слабо – сутки, как выписали из больницы, но душа, кажется, стала намного сильнее. Эсфирь боялась упасть, тщательно оберегала свой собственный мир, закрываясь в любви, тепле и заботе, в то время как главный парень сверху решил разрушить это.

Махелет не задавалась вопросом зачем и почему. Она молилась. Беспрестанно молилась и благодарила. За опыт, за жизнь, за Доминика и собаку по кличке Хамер. Он тыкается влажным носом в руку и тихо поскуливает, словно всё-всё понимая. Почему-то она решила, что отдавать пса будет глупой затеей. Раз уж он сам выжил вместе со своими собратьями, прибившись к Махелет и Шоу... Так хоть будет не столь одиноко. Эсфирь не хочет идти домой, у Питера с Рондой уютнее. У них – беззаботное детство, напоминающее о себе каждым углом оставленной комнаты, танцует в солнечных зайчиках и прячется в стеллажах, наполненных книжками со сказками.

Эсфирь пишет Доминику какое-то быстрое бытовое сообщение, удивляясь про себя, что за все это время так семимильными шагами приблизилась к пониманию его видения мира. Пугающе странно. Пребывала в каком-то тягучем состоянии покоя, практически ничем не тревожимая. Сидела на подоконнике, укутавшись в махровый халат, и молча выдыхала в мартовское небо, усмехаясь его хмурости и вычурной строгости. Ровные черные и белые линии, равномерная грязная серость между. Природа словно всеми силами пыталась показать сколь отвратителен сейчас ей был Сакраменто. Опостылевший, шумный, спешащий Сакраменто. Скрытный, молодой, жаждущий, надежный Сакраменто. Смерть оказалась для Эсфирь чем-то новым.

— Пойдем, малыш, — треплет гарцующего пса за ухом, пристегивая ошейник и накидывая на плечи плотный ярко-желтый дождевик. Не любит зонты с детства – занимают место в руке, когда можно взять ароматную булочку или теплый чай, да и теряются постоянно. Не практично. Из кофейни по дороге из парка разливалась патокой старая музыка, в которой чувства и мысли смешивались в один причудливый коктейль из обтягивающих кожаных брюк, крупных локонов и запахов терпких трав. Погружаясь в заученные наизусть ноты, Эсфирь шагала по пустой дороге через мост, а попутно гнала прочь все мысли о том, где сейчас Дом и чем он занят. Она не хотела этого знать. Не хотела в этом участвовать. Не желала и не могла быть частью этого кошмара. Это была не она, это был кто-то другой... Кто-то более сильный, более смелый, не она.  И отвлекала себя как могла. Выгуливая Хамера, бегала с ним по высоким кустам. Ветер трепал волосы, сорвав с головы капюшон, с неба срывались капли дождя, и погода вообще не была ко мне любезна. К дому они буквально бежали потому, что на половине пути дождь таки усилился и Эсфирь уже вымокла до нитки.

И вот, прямо перед ней, как картинка из максимально драматичного триллера: смазанный за стеной дождя силуэт на перилах, выбивающийся из общей картины. Мехалет останавливается и подходит ближе, отпуская поводок. Хамер, от которого за версту ароматизирует то самое понятие мокрой псины, вопросительно склоняет голову и что-то ворчит себе под нос. Отчего-то внутри Эсфирь просыпается протест – как можно? Меньше месяца назад на ее глазах умирали люди, которые молили Бога о жизни, меньше месяца назад она сама готова была уснуть и никогда не проснуться, меньше месяца назад простое приключение, желание познать мир, едва не обратилось трагичными событиями. А сейчас, сейчас что? Человек готов просто сделать шаг и оборвать. Эсфирь злится, Эсфирь возмущается, но внешне – медленно подходит.

— Слезай давай, это не безопасно. — мягко сжимает пальцы на тонком запястье, тянет на себя ожидая, пока девушка спустится. Она говорит громко, перекрикивая барабанное соло дождя по асфальту. — Я не думаю, что Тот, кто дал тебе жизнь, будет рад твоему решению. Спускайся, заболеешь.

давно уже позабыл вкус родного дома. на душе было неспокойно, тревожило нечто, что не поддавалось описанию. он попросту стоял посреди пустоты, предвкушая очередное путешествие. возможно люди заслуживали второго шанса, возможно, не нужно было проходить чрез бесчисленное количество испытаний, чтобы вырваться на свободу. никто и никогда вам не расскажет всей правды. слабое дуновение ветра, приносит с собой сладкий запах природы, манящей, чарующей и всё такой же прекрасной. его глаза никогда не устанут любоваться красотами этого мира, порой, создавалось впечатление, будто на верхнем этаже невозможно воссоздать подобные, тепличные условия. никто бы и никогда не смог этого сделать. в каждой клетке этого мира, имеется собственная неповторимость. код слишком сложен для клонирования. лёгкая улыбка появилась на лице уставшего мужчины, который желал лишь перевести дух, но и в так же, его сердце, а точнее, сердце тела билось чаще с каждой, проскальзывающе мыслью. возможно будущее будет более чудесным, нежели то, что человечество имеет на данный момент? если бы только меркаба понимал, что случится через несколько мгновений. его одолеют несколько чувств, которые вскружат холодную голову и засыпят его сознание бесчисленными вопросами, которые по кругу будут повторяться. бессилие. отчаяние. он испытает полный спектр чувств, которых так боятся люди, проблема лишь в том, что чувства для серафима невыносимая мука, ведь, к примеру меркаба чувствует всё намного острее. он никогда не сомневался в решениях отца своего. никогда не смел перечить, никогда, лишь добровольно выжидал подходящего момента, чтобы воплотить в реальность своё имя. его очередная поездка завершится и дитё внутри сможет вдоволь насладиться компанией своих сородичей, но, отчего же сердце не на месте? отчего же накатывают волны непонятной сущности, которые привносят хаос в его сознание?

— это то, что создатель… чего желает Бог? — эти слова навсегда отпечатаются в его памяти. по непонятной причине отправленные звуки в пустоту. выдох. его девственное создание пытается прийти в себя. едва коснувшись подушечками пальцев собственного лица, отправил взгляд к небесам. надежда медленно исчезала. орудие Бога отправлялось в долгий путь. лишь пока не мог в полной мере понять, отчего же тоска накатывает, подобно прибрежным водам Тэмзы. отмахнувшись от собственного, эфирного тела, решил не ожидать чуда, прекрасно понимая, что такими вещами занимаются его братья. не хватало лишь дождя, чтобы смыть всё уныние. он услышал лишь щелчок. его нога застыла в воздухе. возникло чувство, будто некто закрыл двери на засов, а чтобы убедиться, просунул в скважину ключ, намеренно выждав секунду тишины, чтобы этот жест разнёсся эхом по всему земному шару. выхода нет? никто и никогда ранее не задумывался над тем, а что случится, оставь стаю ангелов на земле смертных? они тоже не имели ни малейшего понятия, чем занять себя, куда двигаться, нужно ли искать искупления в его храмах, либо прощения пред картинами? некто, взяв последний пропуск, сжёг его, развеяв пепел по ветру. неимоверное чувство настигло его. меркаба, будучи ребёнком, не мог смириться с подобным решением. а дальше закружится карусель событий, которые приведут его к печальному концу. к изменениям, которые никоим образом не будут обратимы и велика вероятность, что ставни никогда более не покажут ему историю его родного края. перекрёсток. перекрестье.

— я — колесница Господа... серафим меркаба ... — сжимал пальцы в кулаки, не замечая, как ногти впиваются в плоть смертную. уже ничто не станет, как прежде. зелёный луг уже не радовал глаз. казалось и сама погода поддалась эмоциональному состоянию мужчины, который никогда таковым не был. не хватало лишь устроить сцены и всем известного спектакля Шекспира. быть или не быть, вот в чём вопрос? подобное используют лишь глупцы, а мысли, идеи, роем носятся по черепной голове земного существа, пытаясь определить дальнейший ход действий и именно тогда, первой мыслью было ... грех. это жест совсем не доброй воли против собственных детей. более не было вопросов. внутри разгоралось пламя, которое порождало желание.

w e    g o t      d e m o n s
w e     g o t
g h o u l s               a n d            w e
g o t     g h o s t s     j u s t   

to feel alive

                                  я улыбаюсь широко и говорю: забились. потому что на каждое безумство я готова бежать в первых рядах, меня дважды просить не надо, я всегда «за». сколько раз это меня в неприятности вгоняло – не сосчитать, но останавливаться не в правилах семьи штейн. отец всегда говорил «или вперед, или больше никуда вовсе», окей, это въелось под кожу словно мерзкий паразит. так что теперь, когда надо сказать твердое «стоп» или «нет», я говорю «поехали».

                                  подношу к губам стакан наполненный джин тоником и говорю: нет, ещё не хватит. потому что, если пить, то до потери пульса; если танцевать, то до стёртых пяток; если кричать, то до полного отсутствия голоса. во мне три джин тоника и, если говорить на чистоту, то это только лишь начало. я не выеживаюсь и не пытаюсь сделать вид, что я самая bruh девочка на районе, так примерно и есть, даже без моих особо приложенных усилий. пить наравне с парнями – не то, чем хотелось бы гордиться в двадцать три года, но звать каждого второго другом_приятелем – вполне. я знаю, что они обязательно встанут на мою сторону в любой ситуации, пропишут по ебалу любому, кто обидит, что я, в конце концов, не одна.

                                  а ноа одна. совершенно одна в своих миллионных мыслях, в которых, кажется, мне места не было. они скажут, что каждый справляется с утратой по-разному, кто злостью; кто тишиной; кто алкоголем или ещё чем. я спасалась компанией людей, которые в привычные дни были совершенно ничтожными и минимальными для меня, многие из них и вовсе в мой социум никак не входили. им там не место, но сейчас именно в этот отрывок времени мне чертовски необходимо было быть нужной, хоть кому-то, хоть на пятнадцать минут, лишь бы не одной, не в своих болотных мыслях, которые утянуть мечтали на самое дно. совершенно, кажется, позабыв, что я и есть то самое дно в семействе штейн.

                                  а ноа всё ещё одна, пока я в себя очередную стопку текилы опрокидываю и громко смеюсь, фальшиво, отвратительно даже, но смеюсь. в моей голове сплошная дымка из вопросов, что без ответа останутся навсегда, так что думать о чем-то другом совершенно не получается. я суть теряю быстрее, чем её нахожу. я, всё ещё на дне. я, всё ещё дно. и пока мне кажется, что моя сестра самый сильный человек в нашей семье, а я самая плаксивая девочка года, её ломает. а меня всё ещё нет рядом, а я всё ещё на какой-то вписке, всё ещё не с ней.

                                  в тот момент кажется, что всё устоялось, что это – наша новая реальность и ничто её не пошатнет. в тот момент кажется, что мне эта нормальность нравится, ведь напрочь отсутствуют какие-либо ограничения существованию; никто не трогает, всем плевать на то где ты и с кем ты. кто-то покрутит у виска, пока я шоты наперегонки с лучшим другом пью, но мне плевать. мне нравится, когда я нужна людям, но я не люблю им нравиться. понимаете? я тоже не очень. на деле же, проще держать людей на расстоянии вытянутой руки, создавая видимость необходимости, когда её вовсе нету. мне нужны голоса вокруг, а голосам надо о ком-то говорить, тут нет проигравших. мне хочется в это верить.

                                  я кусаю губы в кровь, бросаю мимолетные взгляды и шепчу: всё будет хорошо. ноа улыбается пусто, она, наверное, старается изо всех сил, но мы ближе этого, я все равно знаю, что ноа пустая внутри. наверное, уже давно. сжимаю её ладонь в своей до последнего, пока медсестра не объявляет, что часы посещения закончились, время тащить свою задницу домой. отпускаю, но мне кажется, что отрываю от себя целый значимый кусок. этого не должно было случится, не так уж точно. ноа приходит ко мне в беспокойных снах, спрашивает, где была я, когда я ей так нужна была. знаете, это сжирает под ноль, до самого основания, словно волк, что съел всю плоть и теперь обгладывает кости.

                                  на часах уже половина третьего дня, а я всё ещё в постели. лежу, уставившись в пустой потолок, словно в поисках ответов на вопросы, которые сама вслух задать боялась. телефон нескончаемо вибрирует рядом с головой, но я не обращаю внимания. кто бы то ни был, обязательно дождется до окончания моей сессии самобичевания. пытаюсь глаза закрыть, дабы хоть немного отвлечься, но не получается вовсе. каждый раз вместо кромешной темноты меня встречает разочарованный взгляд сестры, а слова, которых она и не произносила вовсе, бьют по барабанным перепонкам даже в тишине. я шепчу: прости, на выдохе в никуда. никто кроме меня не услышит, никто кроме меня не поймет.

                                  бывают дни, когда на сердце тяжело; когда не хочется ничего вовсе, натянуть спортивки и сидеть на диване потупив взгляд об огонь в камине. невыносимых усилий стоило даже элементарно встать из постели. что такое завтрак и о каком полноценном питании вы вообще говорите, когда чувствуешь себя как залежавшаяся в холодильнике картошка, которую только в помойку выкинуть, с нее взять больше нечего. именно так я себя и чувствовала перед визитом в реабилитационный центр. его, конечно, называли так, но мне больше казалось, что он похож на психбольницу, где обязательно всех привязывали к кровати, стоило двери закрыться. да, я впечатлительная девочка, которая смотрит много фильмов ужасов и что вы мне сделаете ничего, смиритесь.

                                  - я пришла навестить свою сестру, - женщина на стойке у входа смотрит на меня, словно я самое тупое создание, которое к ней подходило, а я ведь ещё договорить даже не успела, - ноа штейн. – протягиваю ей свой ай-ди, чтобы она могла меня в своем журнале зарегистрировать. она отдает документ и не говорит даже куда мне идти, гостеприимство уровень бог, не иначе. слава богу я знала куда мне, иначе устроила бы здесь какой-то лютый скандал и меня, скорее всего, закрыли бы в соседней комнате с сестрой, но кто-то же должен быть тут и следить за нашим братом.

                                  - ноа, - мне нравится её имя, оно ей идет. легкое и мягкое, словно она одно единственное прекрасное создание в этой куче сорняков, что семьей штейн звалось. для меня так и было. как бы сильно мы не ругались, какие бы разногласия между нами не стояли, она – человек, который я люблю на все сто сорок шесть процентов, ведь она часть меня. я привыкла думать о себе в негативно ключе, так что мне необходим был человек, которого можно было бы идеализировать и любить. слава богу у меня есть для этого сестра. – как твои дела сегодня? – опускаюсь на стул в углу комнаты, не рискуя подойти ближе. что если она не хочет меня видеть, что если я ей противна столько же, сколько бываю и себе? я бы этого не пережила, кто угодно, только не ноа.

                                  - доктор сказал, что ты не хочешь об этом говорить ни с кем, - запинаюсь, я без понятия как себя вести в подобных ситуациях. такому не учат ни в школе, ни в колледже, а могли бы. натягиваю рукава толстовки на ладони, цепляясь за края пальцами. я нервничаю, я переживаю, я не знаю, как себя вести, но я правда пытаюсь, слышишь, ноа? я правда пытаюсь. – если ты вдруг захочешь об этом поговорить, то я всегда готова тебя слушать, ты же знаешь, - правда, я готова, как никогда раньше. может, мне тоже надо о матери и отце высказаться. мы в этом не одни, мы всегда будем друг у друга. мы просто затерялись на полпути и нам надо вновь сделать пару шагов навстречу друг другу сделать.

я готова,
а ты?

— кадзу? — с таким же успехом можно попытаться разговорить дохлого голубя, на которого чуть не наступил случайно на тротуаре. ему ещё, кажется, по башке великом проехали — курлык он, в общем, уже точно тебе не сообразит.
бесплодные попытки растормошить мурояму за отсутствием хоть какого-то отклика надоедают очень быстро, хотя время — странная штука. кейске путается в нём, как рыба в сети, тыкается и никак понять не может, где начало, а где конец, и как вообще отсюда выбраться. оно вроде бы линейное, неразрывное, последовательное и идёт только в одну сторону, но память распадается на фрагменты, и в этой галерее абстракционизма из хаоса очень сложно вычленить хоть что-то внятное.

[html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:100%;height:70px;" width="100%" height="70" src="https://music.yandex.by/iframe/#track/100501452/21099749">Слушайте <a href='https://music.yandex.by/album/21099749/track/100501452'>диско элизиум</a> — <a href='https://music.yandex.by/artist/5313769'>pyrokinesis</a> на Яндекс Музыке</iframe>[/html]

и кусты вдоль дороги превращаются в ржущих чертей, и луна раскололась надвое — кажется, теперь на землю падает, прямо под ноги, крошечная такая почему-то и шуршит, как фантик, и разум, уцепившись за хвост сгорающего в атмосфере мусора (никто не успел загадать желание), улетает поплавать с китами где-то в северной атлантике. на двух ногах ходить как-то дико — он человек по рождению и зверь по призванию, а в народе сраный псих. фонарь уличный — звезда путеводная — исчезает за спиной и сменяется новой, но дорога не выложена жёлтым кирпичом, тут вообще кто-то под ноги блеванул, ебучий тотошка шипит, как кошка, и царапает матовую чёрную кожу ботинка, который отпинывает его прочь с дороги. на периферии шевелятся и шепчутся густые тени. ^{не смотри, не смотри, не смотри.} но он знает, что смотреть глазами нельзя — станет ещё хуже.

а ты думал, что хуже уже н̴е҈к̶у҉д̶а̶?

сквозь свой шизофазичный бред кейске продирается на автопилоте, чудом божьим не обронив лишний груз в лице кадзуо по дороге. споткнувшись о знакомый порог и раскидав обувь, уронив разок свою ношу на деревянный пол, уебавшись обо все дверные косяки, протерев плечом стены и скинув ставшую совсем уж неподъёмной тушу на диван, кей просто ложится на пол и пялит в потолок, изо всех сил стараясь поверить в то, что зелёные собаки, грызущие его пятки, ненастоящие и никому не смогут вцепиться в глотку (и не стоит пытаться их поджечь). сосчитать до десяти всё никак не получается. пять, шесть, восемь... восемь?
^{расфокусированный взгляд смотрит на тысячу ярдов в никуда.}

в какой-то момент злобного рычания и щёлканья зубов уже не слышно.
кейске осторожно садится. неустойчивый мир теперь кажется подозрительно молчаливым — в предрассветных сумерках только тяжёлое дыхание человека на диване нарушает покой. сначала кажется, что ещё не отпустило, — потом кейске смутно припоминает, что сам притащил мурояму кадзуо в свой дом, и вот он как раз, вроде бы, вполне настоящий. ^{после вызванных бессонницей трипов собственным ощущениям доверять очень сложно.} подбирается к дивану практически на четвереньках, проводит рукой по щеке, убирает слипшиеся от крови волосы, нащупывает на шее пульс. вроде живой. кое-как садится на невысокий журнальный столик рядом и просто наблюдает, ожидая отчасти, что за очередным выдохом не последует вдоха.

хочется сходить в душ, переодеться, чем-нибудь себя занять, но отходить от муроямы надолго кажется плохой идеей — шимаде как-то не очень улыбается, если он без присмотра решит внезапно прямо здесь откинуться. вертит в руках найденную в заначке в кухонном ящике сигарету, несколько раз подносит ко рту, но так и не закуривает, кладёт её за ухо, да так и забывает, что она там.
есть в этом странном стечении обстоятельств и плюс — мысли о юки вместе со всеми остальными временно забиваются куда-то в дальний угол черепной коробки, чтобы перегруппироваться.

[indent] тиканье часов очень нервирует. в этом доме все часы электронные.

утром мирай, спустившись на первый этаж, обнаруживает картину весьма неожиданную. на спинке дивана повисло чёрное худи. кейске вещи обычно не разбрасывает, да, но самое главное — на диване, заботливо прикрытый пледом, спит какой-то парень. у него, кажется, татуировка прямо на голове и... кровь? брат говорит не пялиться и идти завтракать. голос у него зловеще-хриплый, как у покойника, но омлет с рисом всё равно обалденный. мирай изнемогает от любопытства, но знает, что спрашивать бесполезно. это её расстраивает. она просит положить сосиски в форме осьминожек в бенто в качестве извинений за молчание и перед уходом всё же задерживается, чтобы порассматривать необычного гостя ещё немного — ровно до тех пор, пока он не просыпается (волнующе, как быть пойманной за подсматриванием).

— я ухожу!
кейске собирает в кулак всю свою волю и ярко-жёлтую тряпочку, которой протирает столешницу, чтобы выдавить в ответ какое-то невнятное мычание, — от вибрации собственного голоса раскалённый чугунный обруч вокруг головы сжимается сильнее, мерещится даже треск черепушки, и тянет лбом прислониться к прохладной белоснежной дверце кухонного шкафчика, медленно выдохнуть. входная дверь закрывается нарочито осторожно — в доме, наконец, повисает тишина, в ушах колокольный звон сменяется комариным писком.

от небольшого памятного алтаря в гостиной расползается сладкий аромат благовоний. на алтаре — фото женщины в чёрной рамке с чёрной лентой.
в высоком стеклянном стакане шипит, растворяясь, бледная таблетка.
карим глазам красный узор лопнувших венок на белках не очень идёт.

кейске берёт стакан со стола и нетвёрдо шагает к дивану, упирается в его мягкость коленом, сверху вниз разглядывая явно недовольного своей жизненной ситуацией кадзу. хуёво тебе, сука, да? в этой мысли причудливо мешаются злорадство и что-то наподобие сочувствия. мне, блять, тоже.
он стирает с лица живописую гримасу, пропитанную желанием убивать, ладонью и смертельно измотанным вздохом, слишком уставший даже для того, чтобы злиться. человеческая речь переоценена — протягивает свободную руку в немом предложении помочь сесть, явно намеревается всучить принесённый с кухни стакан и заставить выпить. потому что чем быстрее кадзуо оклемается, тем быстрее свалит и забудет нахуй дорогу к его дому